КУПЛЕТ ПЕРВЫЙ,
в котором автор с присущей эгоцентрикам откровенностью открывает ненужные подробности своей юности и в котором на сцене появляются первые «пиздодуи»: ГОСПОДИН СИСЕЧКА и маниакальный мономан ШУРА МЮЛЛЕР.
Моё славное Грязнилище
Если бы всё, что происходит, происходило в мире идей, я был бы гениальным композитором. В мире идей всё обстоит значительно проще. Ведь вышла же богиня Афина-Паллада из головы Зевса через ухо в полном обмундировании с копьем, щитом, мечом на боку, а также в доспехах, сандалиях и бронзовом шлеме с крылышками вышла и при этом даже не пригнулась.
Как бы то ни было, я уверен: в мире идей группа «Они» родилась в тот момент, как я познакомился с ГОСПОДИНОМ СИСЕЧКОЙ.
Наверное, уже тогда неподражаемый Они с благосклонностью взглянул на нас с ближайшей золотистой тучки.
Но для начала опишу декорацию, на фоне которой произошла эта удивительная встреча. Представьте себе такую вот картину: вы едете в поезде из Кёльна в Ахен. Вы пригрелись, удобно устроились с последней книжкой Вьетана-Ветьена, каким-нибудь скандальным романом Аделаиды Белолизовой-Черняковской или со знаменитой «Апологией свиных ножек» Астролябия Монморанси. Вам славно. Вы даже осмелились положить ноги на самый-самый краешек сиденья напротив, и седой старик с тростью, сидящий слева (наверняка на груди под плащом старенький железный крест) сморщился, как доисторический лимон, но ничего не сказал. Короче, жизнь прекрасна.
И тут без всякой видимой причины поезд терпит крушение: сползает с насыпи и с хрустом разваливается на куски ровно на полпути между Кёльном и Ахеном.
В этом случае считайте, что небо показало вам свой обширный розовый зад, ибо вы оказались в Эшвайлере, с чьим мощным сексуальным обаянием самки каракурта решатся поспорить всего несколько городов в мире.
Бунин и другие
Эшвайлер если не считать Унны, которую я воспринимаю как своего рода чистилище, точнее, грязнилище был первым этапом на моём долгом и скорбном пути к абсолютной глупости. Именно здесь, в зубном кабинете по ту сторону реки (в Эшвайлере есть река!), мне одним махом выдрали четыре зуба мудрости и бросили подыхать на общажную койку в компании с тазиком, в который я плевал кровью, и котом, который рад был видеть кого-то, кому обмен Санкт-Петербурга на Эшвайлер доставил ещё больше хлопот, чем ему.
Посреди Эшвайлера, огороженные чугунным забором, стояли два-три дома цвета младенческой задницы. Вот такие:
Когда-то здесь была казарма. В момент моего приезда по неприбранному двору, пошатываясь, разгуливали странные и прежде в моём Бестиарии не встречавшиеся личности в кожаных куртках, накинутых прямо на грязно-белые майки, синих российских трениках с пузырями на коленях и тапочках на босу ногу. Во фрунт они встать уже не могли, зато иногда, матерясь и кашляя, гоняли мячик на небольшом поле, которое прилагалось к нашему поселению.
В этой казарме я, несмотря на преклонный возраст, впервые романтически и безысходно влюбился в даму с прозаическим русским именем, хорошенькой мордочкой и капризным писклявым голосом впавшей в истерику Мальвины. Известно, что в юности Александр Сергеевич, безответно влюбившись в цыганку, в тоске отмахал по царскосельскому парку километров пятнадцать. В момент наибольшего накала страсти я в бессознательном состоянии дважды обежал кругом город Эшвайлер. То был марафон любви! А закончилась эта пушкинская любовь совершенно по-бунински. Я узнал, что объект моего вожделения ежедневно уединяется на чердаке нашей казармы с неким Иваном (опять Бунин!)
Вместо того, чтобы и дальше придерживаться литературной традиции а варианты здесь, в общем, известны: убить себя (тьфу ты, мерзопакость какая, снова Бунин влез!), убить её (Парфён Рогожин), убить его (Гумберт Гумберт), убить жену режиссёра Полянского (Чарльз Мэнсон), заставить мужа съесть любовника (Гринэвэй) вместо того, чтобы воспользоваться одним из этих невероятно соблазнительных вариантов, я попросту остыл к объекту. С тех пор всякий раз, как я слышу это простое женское имя, передо мной возникает образ безобразно пьяного, расхристанного, небритого Карлсона с пропеллером набок (естественно, в кожанке, трениках и тапочках), склонившегося над павшим на карачки Малышом. Утробное хрюканье Карлсона, нежные девичьи стоны волоокого Малыша, надсадное кряхтение пропеллера.
Но вижу, мы отвлеклись. За мной, читатель, как уже когда-то было сказано!