ONI Blog

КУПЛЕТ ПЕРВЫЙ,
в котором автор с присущей эгоцентрикам откровенностью открывает ненужные подробности своей юности и в котором на сцене появляются первые «пиздодуи»: ГОСПОДИН СИСЕЧКА и маниакальный мономан ШУРА МЮЛЛЕР. 

Моё славное Грязнилище

Если бы всё, что происходит, происходило в мире идей, я был бы гениальным композитором. В мире идей всё обстоит значительно проще. Ведь вышла же богиня Афина-Паллада из головы Зевса через ухо в полном обмундировании – с копьем, щитом, мечом на боку, а также в доспехах, сандалиях и бронзовом шлеме с крылышками – вышла и при этом даже не пригнулась.
Как бы то ни было, я уверен: в мире идей группа «Они» родилась в тот момент, как я познакомился с ГОСПОДИНОМ СИСЕЧКОЙ.

Наверное, уже тогда неподражаемый Они с благосклонностью взглянул на нас с ближайшей золотистой тучки.
Но для начала опишу декорацию, на фоне которой произошла эта удивительная встреча. Представьте себе такую вот картину: вы едете в поезде из Кёльна в Ахен. Вы пригрелись, удобно устроились с последней книжкой Вьетана-Ветьена, каким-нибудь скандальным романом Аделаиды Белолизовой-Черняковской или со знаменитой «Апологией свиных ножек» Астролябия Монморанси. Вам славно. Вы даже осмелились положить ноги на самый-самый краешек сиденья напротив, и седой старик с тростью, сидящий слева (наверняка на груди под плащом – старенький железный крест) – сморщился, как доисторический лимон, но ничего не сказал. Короче, жизнь прекрасна.
И тут – без всякой видимой причины – поезд терпит крушение: сползает с насыпи и с хрустом разваливается на куски ровно на полпути между Кёльном и Ахеном.
В этом случае считайте, что небо показало вам свой обширный розовый зад, ибо вы оказались в Эшвайлере, с чьим мощным сексуальным обаянием самки каракурта решатся поспорить всего несколько городов в мире.

Бунин и другие

Эшвайлер – если не считать Унны, которую я воспринимаю как своего рода чистилище, точнее, грязнилище – был первым этапом на моём долгом и скорбном пути к абсолютной глупости. Именно здесь, в зубном кабинете по ту сторону реки (в Эшвайлере есть река!), мне одним махом выдрали четыре зуба мудрости и бросили подыхать на общажную койку в компании с тазиком, в который я плевал кровью, и котом, который рад был видеть кого-то, кому обмен Санкт-Петербурга на Эшвайлер доставил ещё больше хлопот, чем ему.
Посреди Эшвайлера, огороженные чугунным забором, стояли два-три дома цвета младенческой задницы. Вот такие:

Когда-то здесь была казарма. В момент моего приезда по неприбранному двору, пошатываясь, разгуливали странные и прежде в моём Бестиарии не встречавшиеся личности в кожаных куртках, накинутых прямо на грязно-белые майки, синих российских трениках с пузырями на коленях и тапочках на босу ногу. Во фрунт они встать уже не могли, зато иногда, матерясь и кашляя, гоняли мячик на небольшом поле, которое прилагалось к нашему поселению.
В этой казарме я, несмотря на преклонный возраст, впервые романтически и безысходно влюбился в даму с прозаическим русским именем, хорошенькой мордочкой и капризным писклявым голосом впавшей в истерику Мальвины. Известно, что в юности Александр Сергеевич, безответно влюбившись в цыганку, в тоске отмахал по царскосельскому парку километров пятнадцать. В момент наибольшего накала страсти я в бессознательном состоянии дважды обежал кругом город Эшвайлер. То был марафон любви! А закончилась эта пушкинская любовь совершенно по-бунински. Я узнал, что объект моего вожделения ежедневно уединяется на чердаке нашей казармы с неким Иваном (опять Бунин!)
Вместо того, чтобы и дальше придерживаться литературной традиции – а варианты здесь, в общем, известны: убить себя (тьфу ты, мерзопакость какая, снова Бунин влез!), убить её (Парфён Рогожин), убить его (Гумберт Гумберт), убить жену режиссёра Полянского (Чарльз Мэнсон), заставить мужа съесть любовника (Гринэвэй) – вместо того, чтобы воспользоваться одним из этих невероятно соблазнительных вариантов, я попросту остыл к объекту. С тех пор всякий раз, как я слышу это простое женское имя, передо мной возникает образ безобразно пьяного, расхристанного, небритого Карлсона с пропеллером набок (естественно, в кожанке, трениках и тапочках), склонившегося над павшим на карачки Малышом. Утробное хрюканье Карлсона, нежные девичьи стоны волоокого Малыша, надсадное кряхтение пропеллера.
Но вижу, мы отвлеклись. За мной, читатель, как уже когда-то было сказано!

Правдивая история достославной группы «Они» от её возникновения до наших дней.

Интро

Я глубокий старик. Мне тридцать один год. Говорят, старики болтливы и надоедливы. Поэтому настройтесь на историю, длинную, как пенис гигантского ихтиозавра, и томительную, как ночь, проведённая в пьяных разговорах о постмодернизме. Поскольку изменить больше ничего нельзя и бороться с моим словоизъявлением бесполезно, на вашем месте я предпринял бы следующее:

1. Сварил крепчайшего кофе с сахаром, но без молока;

2. Поставил бы какую-нибудь пластинку (в крайнем случае – диск) Майлса Дэвиса, лучше всего – «Lift to the shaffold“. Автор его очень любил.
И наконец

3. закурил бы сигарету. Больше всего к моему рассказу подойдут ванильные «Springwater» – любимые сигареты великого сэнсэя Кэннгина. Но на худой конец сгодятся и отвратительные «Marlboro Lights», которые я частенько курю сейчас. Итак….

Госпожа Волчёнок, дайте и мне кофе.
– Но я не сварила кофе, господин Бранкович.
– А что Вы пьёте?
– Чай.
– Госпожа Волчёнок, пожалуйста сварите кофе.
– Да, господин Бранкович.

прошло 3 минуты

– Госпожа Волчёнок, Вы сварили кофе?
– Я включила кофеварку, господин Бранкович.
– Она всё время ломается?
– Да, она всё время ломается, нужно отдать её в ремонт.
– Да, нужно будет отдать её в ремонт. После последнего ремонта она стала значительно лучше работать, вы не находите?
– Не знаю, господин Бранкович.
– Она дольше держит тепло.
– Но ведь сейчас так жарко.
– Да, да, жарко, очень жарко.

прошло 3 минуты

– Вот ваш кофе, господин Бранкович.
– Спасибо вам огромное. Госпожа Волчёнок, но ведь он сладкий!
– Значит я перепутала вашу чашку с чашкой господина Ступни, он всегда пьёт сладкий кофе.
– Глупости, господин Ступня вообще не пьёт кофе – ему это очень вредно. *кричит* Господин Ступня, господин Ступня, не пейте кофе, отдайте его мне, это мой кофе, а вот это ваш.
– Но ведь это моя чашка, тем более я его уже попробовал…
– Нет, вот это ваш кофе, он сладкий, а я сладкий не пью.
– Но мой кофе тоже сладкий, господин Бранкович.

господин Бранкович презрительно смотрит на госпожу Волчёнок и делает ещё один глоток

– Наверно, я случайно положила вам в кофе сахар. Принести новый?
– Нет- нет, я и так выпью. отворачивается.

остальные двое тоже отворачиваются. В комнате тишина, но через минуту все трое поворачиваются обратно, с ужасом смотрят друг на друга и падают безжизненные.

двое полицейских в кабинете с тремя трупами

Полицейский1: Итак, мы имеем 3 варианта, кто бы мог совершить это убийство, из них 2,7 варианта, что это сделала госпожа Волчёнок, 0,29 варианта, что это сделал господин Ступня, и 0,01 – что это сделал Бранкович.
Полицейский2: Значит, Вы подозреваете госпожу Волчёнок?
Полицейский1: Да.
Полицейский2: Почему?
Полицейский1: Потому что она единственная из этих трёх, кто не умер. Да-да, она просто притворяется. Кстати, надо бы её связать, пока не убежала.

P.S. Автор этой пиесы на всем нам близкую тему экономики производства – не ОНИ, а дружественный ВОЛЧЁНОК.

Однажды приходит Антон в студию. И наблюдает жуткую картину. Давыдов бегает из угла в угол, аки лев рыкающий, ворошит клочны волосы. И всё руками так по воздуху шарит, как слепая мухица. Зная, что Давыдов становится страстен только когда приносят еду, Антон осторожно поинтересовался, в чём дело. Давыдов объяснил, что ему в университете на факультете физики задали выучить весь закон Брайля и Мариотта. Мариотта он никакого не нашёл. Зато взял в библиотеке книжицу под названием „Азбука Брайля“. И вот, видишь, её изучает. Готовится к экзаменам. Антон был без всякой меры благодарен Давыдову за то, что тот помог в сочинении песни „Электрокурица“. Но смолчать значило погубить доброго друга. „Вообще-то, кажется, его зовут Гюнтер де Бройн…“ – тихо- тихо пробормотал он. Роняя „Азбуку Брайля“, впечатлительный Давыдов снова потерял сознание.

P.S. Экзамен он, впрочем, сдал.

Однажды Давыдов обратил внимание, что Антон уже третий день ходит из угла в угол по студии и что-то напевает себе под нос. Зная, что кроме баса Антон умеет играть только в классики, Давыдов подошел к нему и ласково спросил – в чем дело. Антон признался, что у него в голове вертится одна мелодия, но как ее воспроизвести – он не знает. Тогда Давыдов взял четыре гитары, настроил их так, что первая в открытых струнах давала ре мажор, вторая – до диез мажор, третья – фа диез минор и четвертая – ми мажор (для припева). Антон еще пару недель потренькал на этих четырех гитарах и так родилась песня „Электрокурица“. Через месяц Давыдов опять заметил, что Антон ходит из угла в угол и что-то напевает себе под нос.
– Ну что ты там себе бормочешь? – приветливо осведомился Давыдов у Антона.
– Симфонию сочиняю! – ответил Антон.
Давыдов потерял сознание.

Эту записку мы нашли в треснувшей деке контрабаса на запертом чердаке заброшенного дома после внезапного и таинственного исчезновения нашей певицы. Нет, что-то не то. Где-то это уже было. Тогда так: вот текст совершенно в той форме, в которой он пару дней назад вышел из-под таниного пера. Подозреваю, что создана эта проза исключительно в качестве упрёка музыкантам: вот, не бережёте меня, не возите домой, а тут вот какие дела… Короче, читайте эту скорбную повесть. 

Как меня чуть не изнасиловали!

Возвращалась я домой после регулярной ОНИвской репетиции. А было это поздно вечером, так эдак полдвенадцатого. Я, помня что трамваи ходят минимум до часу ночи, уверенно вышагивала по направлении к остановке. Но, о какая неудача, последний трамвай ушёл две минуты назад, а следующий намеревался посетить эту захолустную остановку лишь через час.

Я, в намерении убить время и прогуляться, направилась к следующей, а потом ещё к следующей остановке. Иду, никого не трогаю, т.к. трогать некого, по причине отсутствия этого кого в моей видимости. Сократила свой путь, проехав одну остановку на автобусе, маршрут которого был какой угодно, только не мимо моего дома. Но тут-то и начинается основная история.

Автобус высадил не только меня, а ещё двух особей мужского пола. Обыкновенно от моего внимания такое не ускользает, но я была так глубоко погружена в мысли о новой песне, что не обратила на особей никакого внимания. До поры, до времени , потому что вскоре я осознала, что они вот уже какое-то время идут за мной, постепенно приближаясь и нагоняя меня.
О, небеса! Вся внутренне сжавшись, я подумала: „Сейчас будут насиловать!“

Тут я услышала русскую речь, парни приблизились и шли уже на шаг от меня. Поравнявшись со мной, один из молодых людей – а это были молодые, симпатичные люди – сказал своему спутнику с выражением и нарочито громко: „А знаешь в Дюссельдорфе такую известную русскую группу ОНИ?“ (с ударением на И). Я, улыбнувшись, поправила: „ОНИ“, с ударением на О. „Да, ÓНИ“, – сказал парень, тоже улыбнувшись. Мы пошли рядом. „Откуда же ты возвращаешься так поздно?“ – парень разговаривал со мной так, будто мы были знакомы. „Откуда же я могу возвращаться?“ – почти искренне удивилась я. „С репетиции“, – ответил парень. „Вот именно!“

Завязалась непринуждённая беседа, в ходе которой я, кроме всего прочего, пригласила парней на наше выступление на Эмергенце 7ого июля. Распрощавшись и мило друг другу поулыбавшись, мы разошлись. Я села в подошедший наконец-то трамвай, оглянулась – парней уже не было видно – и глубоко вздохнула. Не изнасиловали! Какая жалость! А ведь всё могло бы быть иначе. Вот как известность иногда мешает и бывает совершенно излишней!