Легкомысленный ток вещества 2

КУПЛЕТ ПЕРВЫЙ,
в котором автор с присущей эгоцентрикам откровенностью открывает ненужные подробности своей юности и в котором на сцене появляются первые «пиздодуи»: ГОСПОДИН СИСЕЧКА и маниакальный мономан ШУРА МЮЛЛЕР. 

Моё славное Грязнилище

Если бы всё, что происходит, происходило в мире идей, я был бы гениальным композитором. В мире идей всё обстоит значительно проще. Ведь вышла же богиня Афина-Паллада из головы Зевса через ухо в полном обмундировании – с копьем, щитом, мечом на боку, а также в доспехах, сандалиях и бронзовом шлеме с крылышками – вышла и при этом даже не пригнулась.
Как бы то ни было, я уверен: в мире идей группа «Они» родилась в тот момент, как я познакомился с ГОСПОДИНОМ СИСЕЧКОЙ.

Наверное, уже тогда неподражаемый Они с благосклонностью взглянул на нас с ближайшей золотистой тучки.
Но для начала опишу декорацию, на фоне которой произошла эта удивительная встреча. Представьте себе такую вот картину: вы едете в поезде из Кёльна в Ахен. Вы пригрелись, удобно устроились с последней книжкой Вьетана-Ветьена, каким-нибудь скандальным романом Аделаиды Белолизовой-Черняковской или со знаменитой «Апологией свиных ножек» Астролябия Монморанси. Вам славно. Вы даже осмелились положить ноги на самый-самый краешек сиденья напротив, и седой старик с тростью, сидящий слева (наверняка на груди под плащом – старенький железный крест) – сморщился, как доисторический лимон, но ничего не сказал. Короче, жизнь прекрасна.
И тут – без всякой видимой причины – поезд терпит крушение: сползает с насыпи и с хрустом разваливается на куски ровно на полпути между Кёльном и Ахеном.
В этом случае считайте, что небо показало вам свой обширный розовый зад, ибо вы оказались в Эшвайлере, с чьим мощным сексуальным обаянием самки каракурта решатся поспорить всего несколько городов в мире.

Бунин и другие

Эшвайлер – если не считать Унны, которую я воспринимаю как своего рода чистилище, точнее, грязнилище – был первым этапом на моём долгом и скорбном пути к абсолютной глупости. Именно здесь, в зубном кабинете по ту сторону реки (в Эшвайлере есть река!), мне одним махом выдрали четыре зуба мудрости и бросили подыхать на общажную койку в компании с тазиком, в который я плевал кровью, и котом, который рад был видеть кого-то, кому обмен Санкт-Петербурга на Эшвайлер доставил ещё больше хлопот, чем ему.
Посреди Эшвайлера, огороженные чугунным забором, стояли два-три дома цвета младенческой задницы. Вот такие:

Когда-то здесь была казарма. В момент моего приезда по неприбранному двору, пошатываясь, разгуливали странные и прежде в моём Бестиарии не встречавшиеся личности в кожаных куртках, накинутых прямо на грязно-белые майки, синих российских трениках с пузырями на коленях и тапочках на босу ногу. Во фрунт они встать уже не могли, зато иногда, матерясь и кашляя, гоняли мячик на небольшом поле, которое прилагалось к нашему поселению.
В этой казарме я, несмотря на преклонный возраст, впервые романтически и безысходно влюбился в даму с прозаическим русским именем, хорошенькой мордочкой и капризным писклявым голосом впавшей в истерику Мальвины. Известно, что в юности Александр Сергеевич, безответно влюбившись в цыганку, в тоске отмахал по царскосельскому парку километров пятнадцать. В момент наибольшего накала страсти я в бессознательном состоянии дважды обежал кругом город Эшвайлер. То был марафон любви! А закончилась эта пушкинская любовь совершенно по-бунински. Я узнал, что объект моего вожделения ежедневно уединяется на чердаке нашей казармы с неким Иваном (опять Бунин!)
Вместо того, чтобы и дальше придерживаться литературной традиции – а варианты здесь, в общем, известны: убить себя (тьфу ты, мерзопакость какая, снова Бунин влез!), убить её (Парфён Рогожин), убить его (Гумберт Гумберт), убить жену режиссёра Полянского (Чарльз Мэнсон), заставить мужа съесть любовника (Гринэвэй) – вместо того, чтобы воспользоваться одним из этих невероятно соблазнительных вариантов, я попросту остыл к объекту. С тех пор всякий раз, как я слышу это простое женское имя, передо мной возникает образ безобразно пьяного, расхристанного, небритого Карлсона с пропеллером набок (естественно, в кожанке, трениках и тапочках), склонившегося над павшим на карачки Малышом. Утробное хрюканье Карлсона, нежные девичьи стоны волоокого Малыша, надсадное кряхтение пропеллера.
Но вижу, мы отвлеклись. За мной, читатель, как уже когда-то было сказано!

Comments are closed.